Шолохов родинка читать онлайн полностью. Родинка
Михаил Александрович Шолохов
На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость, полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюха хлеба. Все это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стены, спиной плотно к подоконнику прижавшись, Николка Кошевой, командир эскадрона сидит. Карандаш в пальцах его иззябших, недвижимых. Рядом с давнишними плакатами, распластанными на столе, - анкета, наполовину заполненная. Шершавый лист скупо рассказывает: Кошевой Николай . Командир эскадрона . Землероб . Член РКСМ .
Против графы «возраст» карандаш медленно выводит: 18 лет .
Плечист Николка, не по летам выглядит. Старят его глаза в морщинках лучистых и спина, по-стариковски сутулая.
Мальчишка ведь, пацаненок, куга зеленая, - говорят шутя в эскадроне, - а подыщи другого, кто бы сумел почти без урона ликвидировать две банды и полгода водить эскадрон в бои и схватки не хуже любого старого командира!
Стыдится Николка своих восемнадцати годов. Всегда против ненавистной графы «возраст» карандаш ползет, замедляя бег, а Николкины скулы полыхают досадным румянцем. Казак Николкин отец, а по отцу и он - казак. Помнит, будто в полусне, когда ему было лет пять-шесть, сажал его отец на коня своего служивского.
За гриву держись, сынок! - кричал он, а мать из дверей стряпки улыбалась Николке, бледнея, и глазами широко раскрытыми глядела на ножонки, окарачившие острую хребтину коня, и на отца, державшего повод.
Давно это было. Пропал в германскую войну Николкин отец, как в воду канул. Ни слуху о нем, ни духу. Мать померла. От отца Николка унаследовал любовь к лошадям, неизмеримую отвагу и родинку, такую же, как у отца, величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет мыкался по работникам, а потом шинель длинную выпросил и с проходившим через станицу красным полком ушел на Врангеля. Летом нонешним купался Николка в Дону с военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженную голову, сказал, хлопая Николку по сутулой и черной от загара спине:
Ты того… того… Ты счастли… счастливый! Ну, да, счастливый! Родинка - это, говорят, счастье.
Николка ощерил зубы кипенные, нырнул и, отфыркиваясь, крикнул из воды:
Брешешь ты, чудак! Я с мальства сирота, в работниках всю жизнь гибнул, а он - счастье!..
И поплыл на желтую косу, обнимавшую Дон.
Хата, где квартирует Николка, стоит на яру над Доном. Из окон видно зеленое расплескавшееся Обдонье и вороненую сталь воды. По ночам в бурю волны стучатся под яром, ставни тоскуют, захлебываясь, и чудится Николке, что вода вкрадчиво ползет в щели пола и, прибывая, трясет хату.
Хотел он на другую квартиру перейти, да так и не перешел, остался до осени. Утром морозным на крыльцо вышел Николка, хрупкую тишину ломая перезвоном подкованных сапог. Спустился в вишневый садик и лег на траву, заплаканную, седую от росы. Слышно, как в сарае уговаривает хозяйка корову стоять спокойно, телок мычит требовательно и басовито, а о стенки цыбарки вызванивают струи молока.
Во дворе скрипнула калитка, собака забрехала. Голос взводного:
Командир дома?
Приподнялся на локтях Николка.
Вот он я! Ну, чего там еще?
Нарочный приехал из станицы. Говорит, банда пробилась из Сальского округа, совхоз Грушинский заняла…
Веди его сюда.
Тянет нарочный к конюшне лошадь, п
Прочитал Николка, что председатель просит его выступить с эскадроном на подмогу, и в горницу пошел, шашку цепляя, думал устало: «Учиться бы поехать куда-нибудь, а тут банда… Военком стыдит: мол, слова правильно не напишешь, а еще эскадронный… Я-то при чем, что не успел приходскую школу окончить? Чудак он… А тут банда… Опять кровь, а я уж уморился так жить… Опостылело все…»
Вышел на крыльцо, заряжая на ходу карабин, а мысли, как лошади по утоптанному шляху, мчались: «В город бы уехать… Учиться б…»
Мимо издохшей лошади шел в конюшню, глянул на черную ленту крови, точившуюся из пыльных ноздрей, и отвернулся.
По кочковатому летнику, по колеям, ветрами облизанным, мышастый придорожник кучерявится, лебеда и пышатки густо и махровито лопушатся. По летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами, а торный шлях улегся бугром у столбов телеграфных. Бегут столбы в муть осеннюю, белесую, через лога и балки перешагивают, а мимо столбов шляхом глянцевитым ведет атаман банду - полсотни казаков донских и кубанских, властью советской недовольных. Трое суток, как набедившийся волк от овечьей отары, уходят дорогами и целиною бездорожно, а за ним вн
Отъявленный народ в банде, служивский, бывалый, а все же крепко призадумывается атаман: на стременах привстает, степь глазами излапывает, версты считает до голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона.
Так и уходят по-волчьи, а за ними эскадрон Николки Кошевого следы топчет.
Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом, когда у ядреной пшеницы гарновки ус чернеет на колосе, будто у семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти.
Бородатые станичники на суглинке, по песчаным буграм, возле левад засевают клинышками жито. Сроду не родится оно, издавна десятина не дает больше тридцати мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы девичьей; потому, что исстари так заведено, деды и прадеды пили, а на гербе казаков Области Войска Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак, телешом сидящий на бочке винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора и станицы, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала.
По тому самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках.
Семь лет не видал атаман родных куреней. Плен германский, потом Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские, султанские, и - банда.
Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться. Зачерствела душа у него, как летом в жарынь черствеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги степной. Боль, чудн
Зарею стукнули первые заморозки. Серебряной проседью брызнуло на разлапистые листья кувшинок, а на мельничном колесе поутру заприметил Лукич тонкие разноцветные, как слюда, льдинки.
С утра прихворнул Лукич: покалывало в поясницу, от боли глухой но
ги сделались чугунными, к земле липли. Шаркал по мельнице, с трудом передвигая несуразное, от костей отстающее тело. Из просорушки шмыгнул мышиный выводок; поглядел кверху глазами слезливо-мокрыми: под потолком с перекладины голубь сыпал скороговоркой дробное и деловитое бормотание. Ноздрями, словно из суглинка вылепленными, втянул дед вязкий душок водяной плесени и запах перемолотого жита, прислушался, как нехорошо, захлебываясь, сосала и облизывала сваи вода, и бороду мочалистую помял задумчиво.
На пчельнике прилег отдохнуть Лукич. Под тулупом спал наискось, распахнувши рот, в углах губ бороду слюнявил слюной клейкой и теплой. Сумерки густо измазали дедову хатенку, в молочных лоскутьях тумана застряла мельница…
А когда проснулся - из лесу выехало двое конных. Один из них крикнул деду, шагавшему по пчельнику:
Иди сюда, дед!
Глянул Лукич подозрительно, остановился. Много перевидал он за смутные года таких вот вооруженных людей, бравших не спрошаючи корм и муку, и всех их огулом, не различая, крепко недолюбливал.
Живей ходи, старый хрен!
Промеж ульев долбленых двинулся Лукич, тихонько губами вылинявшими беззвучно зашамкал, стал поодаль от гостей, наблюдая искоса.
Мы - красные, дедок…Ты нас не бойся, - миролюбиво просипел атаман. - Мы за бандой гоняемся, от своих отбились… Може, видел вчера отряд тут проходил?
Были какие-то.
Куда они пошли, дедушка?
А холера их ведает!
У тебя на мельнице никто из них не остался?
Нетути, - сказал Лукич коротко и повернулся спиной.
Погоди, старик. - Атаман с седла соскочил, качнулся на дуговатых ногах пьяно и, крепко дохнув самогоном, сказал: - Мы, дед, коммунистов ликвидируем… Так-то!.. А кто мы есть, не твоего ума дело! - Споткнулся, повод роняя из рук. - Твое дело зерна на семьдесят коней приготовить и молчать… Чтобы в два счета!.. Понял? Где у тебя зерно?
Нетути, - сказал Лукич, поглядывая в сторону.
А в энтом амбаре что?
Хлам, стало быть, разный… Нетути зерна!
А ну, пойдем!
Ухватил старика за шиворот и коленом потянул к амбару кособокому, в землю вросшему. Двери распахнул. В закромах просо и чернобылый ячмень.
Это тебе что, не зерно, старая сволочуга?
Зерно, кормилец… Отмол это… Год я его по зернушку собирал, а ты конями потравить норовишь…
По-твоему, нехай наши кони с голоду дохнут? Ты что же это - за красных стоишь, смерть выпрашиваешь?
Помилуй, жалкенький мой! За что ты меня? - Шапчонку сдернул Лукич, на колени жмякнулся, руки волосатые атамановы хватал, целуя…
Говори: красные тебе любы?
Прости, болезный!.. Извиняй на слове глупом. Ой, прости, не казни ты меня, - голосил старик, ноги атамановы обнимая.
Божись, что ты не за красных стоишь… Да ты не крестись, а землю ешь!..
Ртом беззубым жует песок из пригоршней дед и слезами его подмачивает.
Ну, теперь верю. Вставай, старый!
И смеется атаман, глядя, как не встанет на занемевшие ноги старик. А из закромов тянут наехавшие конные ячмень и пшеницу, под ноги лошадям сыплют и двор устилают золотистым зерном.
Заря в тумане, в мокрети мглистой.
Миновал Лукич часового и не дорогой, а стежкой лесной, одному ему ведомой, затрусил к хутору через буераки, через лес, насторожившийся в предутренней чуткой дреме.
До ветряка дотюпал, хотел через прогон завернуть в улочку, но перед глазами сразу вспухли неясные очертания всадников.
Кто идет? - окрик тревожный в тишине.
Я это… - шамкнул Лукич, а сам весь обмяк, затрясся.
Кто такой? Что - пропуск? По каким делам шляешься?
Мельник я… С водянки тутошней. По надобностям в хутор иду.
Каки-таки надобности? А ну, пойдем к командиру! Вперед иди…- крикнул один, наезжая лошадью.
На шее почуял Лукич парные лошадиные губы и, прихрамывая, засеменил в хутор.
На площади у хатенки, черепицей крытой, остановились. Провожатый, кряхтя, слез с седла, лошадь привязал к забору и, громыхая шашкой, взошел на крыльцо.
За мной иди!..
В окнах огонек маячит. Вошли.
Лукич чихнул от табачного дыма, шапку снял и торопливо перекрестился на передний угол.
Старика вот задержали. В хутор правился.
Николка со стола приподнял лохматую голову, в пуху и перьях, спросил сонно, но строго:
Куда шел?
Лукич вперед шагнул и радостью поперхнулся.
Родимый, свои это, а я думал - опять супостатники энти… Заробел дюже и спросить побоялся… Мельник я. Как шли вы через Митрохин лес и ко мне заезжали, еще молоком я тебя, касатик, поил… Аль запамятовал?..
Ну, что скажешь?
А то скажу, любезный мой: вчерась затемно наехали ко мне банды эти самые и зерно начисто стравили коньми!.. Смывались надо мною… Старший ихний говорит: присягай нам, в одну душу, и землю заставил есть.
А сейчас они где?
Тамотко и есть. Водки с собой навезли, лакают, нечистые, в моей горнице, а я сюда прибег доложить вашей милости, может хоть вы на них какую управу сыщете.
Скажи, чтоб седлали!.. - С лавки привстал, улыбаясь деду, Николка и шинель потянул за рукав устало.
Рассвело.
Николка, от ночей бессонных зелененький, подскакал к пулеметной двуколке.
Как пойдем в атаку - лупи по правому флангу. Нам надо крыло ихнее заломить!
И поскакал к развернутому эскадрону.
За кучей чахлых дубков на шляху показались конные - по четыре в ряд, тачанки в середине.
Намётом! - крикнул Николка и, чуя за спиной нарастающий грохот копыт, вытянул своего жеребца плетью.
У опушки отчаянно застучал пулемет, а те, на шляху, быстро, как на учении, лавой рассыпались.
Из бурелома на бугор выскочил волк, репьями увешанный. Прислушался, угнув голову вперед. Невдалеке барабанили выстрелы, и тягучей волной колыхался разноголосый вой.
Тук! - падал в ольшанике выстрел, а где-то за бугром, за пахотой эхо скороговоркой бормотало: так!
И опять часто: тук, тук, тук!.. А за бугром отвечало: так! так! так!..
Постоял волк и не спеша, вперевалку, потянул в лог, в заросли пожелтевшей нескошенной куги…
Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску… К перелеску, в кровину мать! - кричал атаман, привстав на стременах.
А возле тачанок уж суетились кучера и пулеметчики, обрубая постромки, и цепь, изломанная беспрестанным огнем пулеметов, уже захлестнулась в неудержимом бегстве.
Повернул атаман коня, а на него, раскрылатившись, скачет один и шашкой помахивает. По биноклю, метавшемуся на груди, по бурке догадался атаман, что не простой красноармеец скачет, и поводья натянул. Издалека увидел молодое безусое лицо, злобой перекошенное, и сузившиеся от ветра глаза. Конь под атаманом заплясал, приседая на задние ноги, а он, дергая из-за пояса зацепившийся за кушак маузер, крикнул:
Щенок белогубый!.. Махай, махай, я тебе намахаю!..
Атаман выстрелил в нараставшую черную бурку. Лошадь, проскакав саженей восемь, упала, а Николка бурку сбросил, стреляя, перебегал к атаману ближе, ближе…
За перелеском кто-то взвыл по-звериному и осекся. Солнце закрылось тучей, и на степь, на шлях, на лес, ветрами и осенью отерханный, упали плывущие тени.
«Неук, сосун, горяч, через это и смерть его тут налапает», - обрывками думал атаман и, выждав, когда у того кончилась обойма, поводья пустил и налетел коршуном.
С седла перевесившись, шашкой махнул, на миг ощутил, как обмякло под ударом тело и послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого сдернул, глянул на ноги, дрожавшие мелким ознобом, оглянулся и присел сапоги снять хромовые с мертвяка. Ногой упираясь в хрустящее колено, снял один сапог быстро и ловко. Под другим, видно, чулок закатился:не скидается. Дернул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог и на ноге, повыше щиколотки, родинку увидел с голубиное яйцо. Медленно, словно боясь разбудить, вверх лицом повернул холодеющую голову, руки измазал в крови, выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и только тогда плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо:
Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя…
Чернея, крикнул:
Да скажи же хоть слово! Как же это, а?
Упал, заглядывая в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая, тряс безвольное, податливое тело… Но накрепко закусил Николка посинелый кончик языка, будто боялся проговориться о чем-то неизмеримо большом и важном.
К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот…
А вечером, когда за перелеском замаячили конные, ветер донес голоса, лошадиное фырканье и звон стремян, - с лохматой головы атамана нехотя сорвался коршун-стервятник. Сорвался и растаял в сереньком, по-осеннему бесцветном небе.
Год: 1924 Жанр: рассказ
Николка Кошевой командир эскадрона. Ему всего 18 лет, но он очень успешно ведет свое войско. Он много раз побеждал разные шайки бандитов. Его отец пропал, когда мальчику было 5 лет. Мать умерла очень рано. От отца у сына осталась только родинка на ноге. Во время очередной схватки с бандитами, Николка идет на бой с атаманом. Тот убивает молодого парня. Снимая сапоги Николки атаман замечает родинку и понимает, что убил сына. Не в состоянии перенести горе он стреляет себе в рот и падает рядом с сыном.
Главная мысль . Война никогда не приносит никому пользы. Все страдают от нее. Много семей и судеб разрушает война.
Читать краткое содержание Шолохов Родинка (Донские рассказы)
Николка Кошевой восемнадцатилетний парень. Он стыдится своего возраста, потому что не по годам умен и храбр. В свои восемнадцать он является командиром эскадрона. Ему удалось благополучно ликвидировать две очень опасные банды. При этом его войско не имело никакого урона. Николка справляется со своим назначением очень хорошо. Ему удается водить эскадру и побеждать в любых схватках даже лучше зрелых командиров.
Отец мальчика был казаком. Он с детства приучил мальчика к езде на лошади. Николка стал сиротой очень рано. От отца мальчишке осталось только родимое пятно в области ноги, чуть выше щиколотки.
Командиру эскадры приходит весь о необходимости прийти на помощь красноармейцам в борьбе против новой банды. Николка стал собираться.
Банда разоряла всех вокруг. Все члены этой банды то и дело пили самогон и шлялись пьяными. Поле трёхдневных преследований Николка узнает от мельника, что все бандиты спят пьяные на мельнице после разгрома всего зерна.
Николка со своим отрядом идет на схватку. Он нападает на атамана, стреляет в него, но атаман убивает его шашкой. Снимая сапоги с Николки атаман видит родинку и бьет себя по голове, рыдает и воет как зверь. Потом стреляет прямо в свой рот и падает рядом с сыном.
Картинка или рисунок Родинка
Другие пересказы и отзывы для читательского дневника
- Краткое содержание сказки Пряничный домик Шарля Перро
Маленькие дети из семьи бедняков заплутали в лесу. Там они увидели домик из пряников. В нем были разные угощения и сладости
- Краткое содержание Бианки Оранжевое горлышко
Начинается сказка с пробуждения жаворонка. Проснулся. Отряхнулся, взмыл в небо, и запел, приветствуя весну, пробуждая всех. Жаворонка ещё предупреждает лесных обитателей об опасности. Герой соседствует с куропатками
- Краткое содержание Горный мастер Бажов
В этом рассказе Бажова речь идет о верности, доверии близкому человеку. Главная героиня – Катерина осталась одна, ее жених Данила пропал. Болтали всякое: будто сбежал, будто сгинул
- Краткое содержание Киплинг Отчего у верблюда горб
Во времена, когда мир только появился, все животные подчинялись человеку. Они выполняли всю работу, порученную им. Но в далёкой пустыне жил гордый верблюд, который не желал этого делать и лишь ленился круглые сутки.
- Краткое содержание Четыре дня Гаршин
В рассказе описывается один из эпизодов русско-турецкой войны. Солдат Иванов бежит вместе со всеми, чтобы занять высоту. Ему очень страшно. Страшно и огромному турку, который оказался прямо перед ним
Много написано рассказов о родительской любви. Такие произведения неизменно берут за душу читателя. Поэтому, наверное, и взялся не в первый раз за эту тему Шолохов. «Родинка» (краткое содержание это покажет) - рассказ о трагической любви отца и сына.
Глава 1. Николай Кошевой
Гражданская война. Молодой человек, солдат, заполняет какие-то документы в военном помещении. Ничто, кроме глаз, в нем не выдает бывалого служаку. Николаю Кошевому всего-то 18 годков. Он даже немного стесняется своего возраста. Правда, подвигов ратных у него уже немало. Этот мальчик уже командир эскадрона.
Шолохов так описывает главного героя и одновременно небольшими штрихами набрасывает контур его судьбы. Коля - сирота. Отец пропал в Первую мировую войну, мать тоже покинула мир сей. От родителей у него остались только смутные воспоминания и родинка на щиколотке, точнее, родимое пятно. В народе говорили, по крайней мере, во времена Коли, что родимое пятно - это отметина счастливцев. Так ли это или нет, расскажет Шолохов. «Родинка» (краткое содержание в том числе) не настраивает читателя на благодушный лад. Произведение это достаточно тяжелое и грустное с самого начала.
Главы 2 и 3. Мертвый конь и атаман
Вторая и третья главы настолько небольшие, что в нашем обзоре их можно соединить в одну. Во второй главе к Кошевому пришел гонец. Путь к командиру последнему стоил коня. Бедный зверь долго-долго скакал без всякого отдыха, потому и свалился замертво во дворе у командира Кошевого. Натурально описывает кончину коня Шолохов. «Родинка» (краткое содержание, надеемся, дает это прочувствовать) пропитана тревогой и ощущением близкого несчастья.
Гонец привез вести о банде, которая была замечена в определенной местности, и начальник того края слезно просил молодого командира помочь. Юноша не привык отказывать, да и как можно, ведь идет война.
Глава 4. Дед-мельник и шайка
Дед Лукич входит в повествование. Для того чтобы создать атмосферу, Шолохов живописует деревенский быт. Потом появляются недобрые молодцы вместе с атаманом. Спрашивают сначала про «красных», потом про зерно. У деда нет ни зерна, ни «красных», по его словам. Приспешники атамана начинают обыскивать мельницу и находят полные закрома. Дед умоляет не забирать зерно, таким тяжким трудом собранное. Командир банды не слушает его и кормит замечательным дедовским урожаем своих коней. Настоящих злодеев создал писатель в своем произведении «Родинка». Шолохов проникновенно описывает страдания бедного мельника.
Примечательно то, что Атаману мало грабежа, он еще хочет услышать от мельника, как тот не любит «красных». Дед послушно повторяет, что он ненавидит членов официальной армии новой власти.
Глава 5 и 6. «Предательство» деда и битва
Позднее дед, пока бандиты пили водку у него во дворе, тихонько прокрался к юному командиру Кошевому и все ему рассказал. Как пришли супостаты, отобрали зерно и настаивали на его отказе от признания советской власти и ее сторонников. Не по годам мудр рулевой эскадрона. Он не стал тратить силы на слова. Замечателен главный герой сочинения «Родинка». Шолохов явно сочувствует ему.
Кошевой внимательно выслушал и сказал только одно: «Седлай!».
Конечно, Шолохову далеко до голливудских фильмов, но он тоже достаточно динамично описал сцену борьбы красноармейцев с отщепенцами. Центральная схватка - это противостояние атамана и Кошевого. Нам очень хотелось бы сказать, что мальчик победил опытного солдата, но это не так. Молодость не всегда побеждает зрелость, особенно на войне. К сожалению, юноша пал в борьбе. В своем произведении «Родинка» Шолохов описывает это прекрасно, а мы, в свою очередь, постараемся передать только общий смысл сего печального события.
Атаман выбрал удачный момент, подкараулил юношу, вышел из укрытия и рубанул один раз саблей. Таким образом, молодой солдатик, вернее, душа его, отправилась в райские кущи. Бандит снял с молодца бинокль. Захотел стащить и новые сапоги. Одна нога поддалась без труда, а вторая - никак. Атаман рванул обувь на себя со звериной силой, стянув не только сапог, но и чулок. У мертвеца обнажилась щиколотка и родимое пятно величиной с яйцо голубя. Вот он - самый неожиданный момент, который содержит в себе рассказ «Родинка». Шолохов (краткое содержание, надеемся, сохраняло интригу до самого конца) блистательно закрутил сюжет!
Атаман преобразился из злодея в безутешного отца и начал причитать: «Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя...». Затем, видимо, посчитав, что ничего уже не изменить, командир застрелился из маузера. Так заканчивается рассказ «Родинка». Шолохов написал его, а мы пересказали лишь краткое содержание.
На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость, полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюха хлеба. Все это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стены, спиной плотно к подоконнику прижавшись, Николка Кошевой, командир эскадрона сидит. Карандаш в пальцах его иззябших, недвижимых. Рядом с давнишними плакатами, распластанными на столе, - анкета, наполовину заполненная. Шершавый лист скупо рассказывает: Кошевой Николай . Командир эскадрона . Землероб . Член РКСМ .
Против графы «возраст» карандаш медленно выводит: 18 лет .
Плечист Николка, не по летам выглядит. Старят его глаза в морщинках лучистых и спина, по-стариковски сутулая.
Мальчишка ведь, пацаненок, куга зеленая, - говорят шутя в эскадроне, - а подыщи другого, кто бы сумел почти без урона ликвидировать две банды и полгода водить эскадрон в бои и схватки не хуже любого старого командира!
Стыдится Николка своих восемнадцати годов. Всегда против ненавистной графы «возраст» карандаш ползет, замедляя бег, а Николкины скулы полыхают досадным румянцем. Казак Николкин отец, а по отцу и он - казак. Помнит, будто в полусне, когда ему было лет пять-шесть, сажал его отец на коня своего служивского.
За гриву держись, сынок! - кричал он, а мать из дверей стряпки улыбалась Николке, бледнея, и глазами широко раскрытыми глядела на ножонки, окарачившие острую хребтину коня, и на отца, державшего повод.
Давно это было. Пропал в германскую войну Николкин отец, как в воду канул. Ни слуху о нем, ни духу. Мать померла. От отца Николка унаследовал любовь к лошадям, неизмеримую отвагу и родинку, такую же, как у отца, величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет мыкался по работникам, а потом шинель длинную выпросил и с проходившим через станицу красным полком ушел на Врангеля. Летом нонешним купался Николка в Дону с военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженную голову, сказал, хлопая Николку по сутулой и черной от загара спине:
Ты того… того… Ты счастли… счастливый! Ну, да, счастливый! Родинка - это, говорят, счастье.
Николка ощерил зубы кипенные, нырнул и, отфыркиваясь, крикнул из воды:
Брешешь ты, чудак! Я с мальства сирота, в работниках всю жизнь гибнул, а он - счастье!..
И поплыл на желтую косу, обнимавшую Дон.
Хата, где квартирует Николка, стоит на яру над Доном. Из окон видно зеленое расплескавшееся Обдонье и вороненую сталь воды. По ночам в бурю волны стучатся под яром, ставни тоскуют, захлебываясь, и чудится Николке, что вода вкрадчиво ползет в щели пола и, прибывая, трясет хату.
Хотел он на другую квартиру перейти, да так и не перешел, остался до осени. Утром морозным на крыльцо вышел Николка, хрупкую тишину ломая перезвоном подкованных сапог. Спустился в вишневый садик и лег на траву, заплаканную, седую от росы. Слышно, как в сарае уговаривает хозяйка корову стоять спокойно, телок мычит требовательно и басовито, а о стенки цыбарки вызванивают струи молока.
Во дворе скрипнула калитка, собака забрехала. Голос взводного:
Командир дома?
Приподнялся на локтях Николка.
Вот он я! Ну, чего там еще?
Нарочный приехал из станицы. Говорит, банда пробилась из Сальского округа, совхоз Грушинский заняла…
Веди его сюда.
Тянет нарочный к конюшне лошадь, п
Прочитал Николка, что председатель просит его выступить с эскадроном на подмогу, и в горницу пошел, шашку цепляя, думал устало: «Учиться бы поехать куда-нибудь, а тут банда… Военком стыдит: мол, слова правильно не напишешь, а еще эскадронный… Я-то при чем, что не успел приходскую школу окончить? Чудак он… А тут банда… Опять кровь, а я уж уморился так жить… Опостылело все…»
Вышел на крыльцо, заряжая на ходу карабин, а мысли, как лошади по утоптанному шляху, мчались: «В город бы уехать… Учиться б…»
Мимо издохшей лошади шел в конюшню, глянул на черную ленту крови, точившуюся из пыльных ноздрей, и отвернулся.
По кочковатому летнику, по колеям, ветрами облизанным, мышастый придорожник кучерявится, лебеда и пышатки густо и махровито лопушатся. По летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами, а торный шлях улегся бугром у столбов телеграфных. Бегут столбы в муть осеннюю, белесую, через лога и балки перешагивают, а мимо столбов шляхом глянцевитым ведет атаман банду - полсотни казаков донских и кубанских, властью советской недовольных. Трое суток, как набедившийся волк от овечьей отары, уходят дорогами и целиною бездорожно, а за ним вн
Отъявленный народ в банде, служивский, бывалый, а все же крепко призадумывается атаман: на стременах привстает, степь глазами излапывает, версты считает до голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона.
Так и уходят по-волчьи, а за ними эскадрон Николки Кошевого следы топчет.
Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом, когда у ядреной пшеницы гарновки ус чернеет на колосе, будто у семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти.
Бородатые станичники на суглинке, по песчаным буграм, возле левад засевают клинышками жито. Сроду не родится оно, издавна десятина не дает больше тридцати мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы девичьей; потому, что исстари так заведено, деды и прадеды пили, а на гербе казаков Области Войска Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак, телешом сидящий на бочке винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора и станицы, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала.
По тому самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках.
Семь лет не видал атаман родных куреней. Плен германский, потом Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские, султанские, и - банда.
Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться. Зачерствела душа у него, как летом в жарынь черствеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги степной. Боль, чудн
Зарею стукнули первые заморозки. Серебряной проседью брызнуло на разлапистые листья кувшинок, а на мельничном колесе поутру заприметил Лукич тонкие разноцветные, как слюда, льдинки.
С утра прихворнул Лукич: покалывало в поясницу, от боли глухой но
ги сделались чугунными, к земле липли. Шаркал по мельнице, с трудом передвигая несуразное, от костей отстающее тело. Из просорушки шмыгнул мышиный выводок; поглядел кверху глазами слезливо-мокрыми: под потолком с перекладины голубь сыпал скороговоркой дробное и деловитое бормотание. Ноздрями, словно из суглинка вылепленными, втянул дед вязкий душок водяной плесени и запах перемолотого жита, прислушался, как нехорошо, захлебываясь, сосала и облизывала сваи вода, и бороду мочалистую помял задумчиво.
На пчельнике прилег отдохнуть Лукич. Под тулупом спал наискось, распахнувши рот, в углах губ бороду слюнявил слюной клейкой и теплой. Сумерки густо измазали дедову хатенку, в молочных лоскутьях тумана застряла мельница…
А когда проснулся - из лесу выехало двое конных. Один из них крикнул деду, шагавшему по пчельнику:
Иди сюда, дед!
Глянул Лукич подозрительно, остановился. Много перевидал он за смутные года таких вот вооруженных людей, бравших не спрошаючи корм и муку, и всех их огулом, не различая, крепко недолюбливал.
Живей ходи, старый хрен!
Промеж ульев долбленых двинулся Лукич, тихонько губами вылинявшими беззвучно зашамкал, стал поодаль от гостей, наблюдая искоса.
Мы - красные, дедок…Ты нас не бойся, - миролюбиво просипел атаман. - Мы за бандой гоняемся, от своих отбились… Може, видел вчера отряд тут проходил?
Были какие-то.
Куда они пошли, дедушка?
А холера их ведает!
У тебя на мельнице никто из них не остался?
Нетути, - сказал Лукич коротко и повернулся спиной.
Погоди, старик. - Атаман с седла соскочил, качнулся на дуговатых ногах пьяно и, крепко дохнув самогоном, сказал: - Мы, дед, коммунистов ликвидируем… Так-то!.. А кто мы есть, не твоего ума дело! - Споткнулся, повод роняя из рук. - Твое дело зерна на семьдесят коней приготовить и молчать… Чтобы в два счета!.. Понял? Где у тебя зерно?
Нетути, - сказал Лукич, поглядывая в сторону.
А в энтом амбаре что?
Хлам, стало быть, разный… Нетути зерна!
А ну, пойдем!
Ухватил старика за шиворот и коленом потянул к амбару кособокому, в землю вросшему. Двери распахнул. В закромах просо и чернобылый ячмень.
Это тебе что, не зерно, старая сволочуга?
Зерно, кормилец… Отмол это… Год я его по зернушку собирал, а ты конями потравить норовишь…
По-твоему, нехай наши кони с голоду дохнут? Ты что же это - за красных стоишь, смерть выпрашиваешь?
Помилуй, жалкенький мой! За что ты меня? - Шапчонку сдернул Лукич, на колени жмякнулся, руки волосатые атамановы хватал, целуя…
Говори: красные тебе любы?
Прости, болезный!.. Извиняй на слове глупом. Ой, прости, не казни ты меня, - голосил старик, ноги атамановы обнимая.
Божись, что ты не за красных стоишь… Да ты не крестись, а землю ешь!..
Ртом беззубым жует песок из пригоршней дед и слезами его подмачивает.
Ну, теперь верю. Вставай, старый!
И смеется атаман, глядя, как не встанет на занемевшие ноги старик. А из закромов тянут наехавшие конные ячмень и пшеницу, под ноги лошадям сыплют и двор устилают золотистым зерном.
Заря в тумане, в мокрети мглистой.
Миновал Лукич часового и не дорогой, а стежкой лесной, одному ему ведомой, затрусил к хутору через буераки, через лес, насторожившийся в предутренней чуткой дреме.
До ветряка дотюпал, хотел через прогон завернуть в улочку, но перед глазами сразу вспухли неясные очертания всадников.
Кто идет? - окрик тревожный в тишине.
Я это… - шамкнул Лукич, а сам весь обмяк, затрясся.
Кто такой? Что - пропуск? По каким делам шляешься?
Мельник я… С водянки тутошней. По надобностям в хутор иду.
Каки-таки надобности? А ну, пойдем к командиру! Вперед иди…- крикнул один, наезжая лошадью.
На шее почуял Лукич парные лошадиные губы и, прихрамывая, засеменил в хутор.
На площади у хатенки, черепицей крытой, остановились. Провожатый, кряхтя, слез с седла, лошадь привязал к забору и, громыхая шашкой, взошел на крыльцо.
За мной иди!..
В окнах огонек маячит. Вошли.
Лукич чихнул от табачного дыма, шапку снял и торопливо перекрестился на передний угол.
Старика вот задержали. В хутор правился.
Николка со стола приподнял лохматую голову, в пуху и перьях, спросил сонно, но строго:
Куда шел?
Лукич вперед шагнул и радостью поперхнулся.
Родимый, свои это, а я думал - опять супостатники энти… Заробел дюже и спросить побоялся… Мельник я. Как шли вы через Митрохин лес и ко мне заезжали, еще молоком я тебя, касатик, поил… Аль запамятовал?..
Ну, что скажешь?
А то скажу, любезный мой: вчерась затемно наехали ко мне банды эти самые и зерно начисто стравили коньми!.. Смывались надо мною… Старший ихний говорит: присягай нам, в одну душу, и землю заставил есть.
А сейчас они где?
Тамотко и есть. Водки с собой навезли, лакают, нечистые, в моей горнице, а я сюда прибег доложить вашей милости, может хоть вы на них какую управу сыщете.
Скажи, чтоб седлали!.. - С лавки привстал, улыбаясь деду, Николка и шинель потянул за рукав устало.
Рассвело.
Николка, от ночей бессонных зелененький, подскакал к пулеметной двуколке.
Как пойдем в атаку - лупи по правому флангу. Нам надо крыло ихнее заломить!
И поскакал к развернутому эскадрону.
За кучей чахлых дубков на шляху показались конные - по четыре в ряд, тачанки в середине.
Намётом! - крикнул Николка и, чуя за спиной нарастающий грохот копыт, вытянул своего жеребца плетью.
У опушки отчаянно застучал пулемет, а те, на шляху, быстро, как на учении, лавой рассыпались.
Из бурелома на бугор выскочил волк, репьями увешанный. Прислушался, угнув голову вперед. Невдалеке барабанили выстрелы, и тягучей волной колыхался разноголосый вой.
Тук! - падал в ольшанике выстрел, а где-то за бугром, за пахотой эхо скороговоркой бормотало: так!
И опять часто: тук, тук, тук!.. А за бугром отвечало: так! так! так!..
Постоял волк и не спеша, вперевалку, потянул в лог, в заросли пожелтевшей нескошенной куги…
Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску… К перелеску, в кровину мать! - кричал атаман, привстав на стременах.
А возле тачанок уж суетились кучера и пулеметчики, обрубая постромки, и цепь, изломанная беспрестанным огнем пулеметов, уже захлестнулась в неудержимом бегстве.
Повернул атаман коня, а на него, раскрылатившись, скачет один и шашкой помахивает. По биноклю, метавшемуся на груди, по бурке догадался атаман, что не простой красноармеец скачет, и поводья натянул. Издалека увидел молодое безусое лицо, злобой перекошенное, и сузившиеся от ветра глаза. Конь под атаманом заплясал, приседая на задние ноги, а он, дергая из-за пояса зацепившийся за кушак маузер, крикнул:
Щенок белогубый!.. Махай, махай, я тебе намахаю!..
Атаман выстрелил в нараставшую черную бурку. Лошадь, проскакав саженей восемь, упала, а Николка бурку сбросил, стреляя, перебегал к атаману ближе, ближе…
За перелеском кто-то взвыл по-звериному и осекся. Солнце закрылось тучей, и на степь, на шлях, на лес, ветрами и осенью отерханный, упали плывущие тени.
«Неук, сосун, горяч, через это и смерть его тут налапает», - обрывками думал атаман и, выждав, когда у того кончилась обойма, поводья пустил и налетел коршуном.
